Но что же остается тогда от «великого призвания» России? Не о «второй же Америке» размышляют лучшие люди Европы, и не для того же тосковал одинокий Чаадаев, метался в духовной лихорадке Герцен, пророчествовали славянофилы, горел и сгорел Белинский, бредил вещий Достоевский, не для того же творилась русская история и создалась русская мысль, чтобы после величайшей из национальных революций русский человек приобщился идее свободного накопления, а русский интеллигент — духу размеренного мещанства!

Тут большая проблема. Пуст беспочвенный романтизм, но недостаточна и умеренная трезвость, превращенная в самоцель. В тумане скрывалась русская звезда, пока народ пребывал в атмосфере примитивного существования, а интеллигенция нежилась мыслью в царстве будущего. Но обнажится ли эта звезда в России крепкого мужичка и прочного хозяйственного самосознания, если «очередная забота очередного дня» вытеснит окончательно с поля ее зрения все «исторические горизонты» и «мировые задачи»?..

Недавно в специфическом разрезе, в рамках коммунистического миросозерцания, эту проблему поставил в «Известиях» Луначарский (статья «Новый русский человек»). Но она может и должна быть поставлена также и вне этих рамок, во всей своей острой, захватывающей широте.

Отрезвление России (весьма отрадное, конечно) не должно быть, однако, ее омещаниением. Свежести материального возрождения должна соответствовать напряженность и глубина духовных порывов. Усвоение чужой цивилизации не должно убить собственной культуры.

Иначе тщетна вера наша. Если Россия, выдержав нынешний кризис, выйдет из него страной безмузыкальной цивилизации только, если она утратит в нем своего Бога, свою душу живу, — это будет не чем иным, как особой лишь формой ее исторической смерти, которой так боялся К.Леонтьев. Это будет лишь образом медленного умирания, полным уподоблением западным соседям. За стуком машин и тракторов нельзя забывать «энтелехию» национальной культуры.

И, стоя на роковом рубеже, жадно вперив взоры в туманную даль, где по-прежнему скрывается звезда русской идеи, русской культуры, мы снова и снова с мучительным страхом повторяем вслед за поэтом неумолчный, полный тревоги вопрос:

Кто знает? Кто ответит? «Великая судьба, или великое падение»? — Что бы то ни было, — не будем терять веры, и вера сотворит чудеса.

Трагедия правды

(Памяти Л.Н. Толстого как социального философа [269] )

Платон в «Государстве» уподобляет человеческий род узникам, скованным цепями и ввергнутым в темную пещеру. Лица их обращены к стене, противоположной выходу из пещеры, через которую в эту мрачную темницу проникает сверху свет. И все, что видят ее обитатели, — это только образы, тени, отражающиеся на стене. Повернуть голову и заметить действительные предметы, жизнь, как она есть, — они не могут, им этого не дано. И, обреченные, живут в царстве теней, принимая их за единственную и подлинную реальность…

Но вот кому-либо из них, избранному свыше счастливцу, удается вырваться из этой подземной сферы обмана и мрака. Свет земли сразу ослепляет его, он ничего не видит, и должен еще приучать свои глаза к восприятию окружающего. Сначала различает он виды ночи, звезды, луну. Но потом и предметы дня становятся доступны ему, и, наконец, ему открывается само солнце, великий источник жизни, счастья и истины…

Но вот он волею судьбы снова возвращается в свое подземелье. Теперь уже ослепляет его пещерная тьма, и глубоко равнодушен он к игре теней, в которой раньше видел, как все, сущность и содержание жизни. И, не переставая, говорит о солнце, о мире настоящего бытия, высшей действительности, изобличая ложь этих искривленных бликов, этих сумрачных отображений. Но не понимают его узники, смеются над ним, даже возмущаются его словам и призывам, представляется он им наивным, безумным, ненужным: и впрямь не помогает он им разбираться в механике теней, познавать законы их соотношений, и анализом их движений познавать принципы их природы… Не облегчает он и мучительной тяжести цепей.

Невольно всплывает в сознании этот бессмертный образ Платона, когда задумываешься о Л.Толстом. Ибо, воистину, подобен он такому узнику, побывавшему «там, наверху», и вернувшемуся к нам, в нашу земную пещеру, обожженную солнцем. И сразу тусклы, неинтересны и ненужны, призрачны показались ему наши очередные дела, наша условная относительная правда, наши временные ценности. И говорил он нам о высоких своих постижениях, о том действительном мире, что ему открылся, о царстве, где правда живет, о всепроникающем нравственном Солнце…

Это Солнце ослепило его, и его такие острые, насквозь пронизывающие глаза словно навсегда утратили желание видеть тени и полутени, его уши после гармонии духа, ими услышанной, — разучились слушать скучные песни пещеры…

Помните, как раненый князь Андрей смотрел на аустерлицкое небо, на это спокойное, тихое небо и плывущие по нему облака?.. «Нет ничего, кроме него, кроме этого неба». Далекой и ненужной, пустой предстала перед ним его прежняя жизнь с его надеждами и суетой, с войной и Наполеоном, со всем, что казалось столь важным и серьезным… «Царство теней», «мир призраков»…

В жизни Л.Н. Толстого было свое «аустерлицкое небо». Ему открылась правда праведного бытия и ее предельной незыблемости, и свет ее, такой благостный и такой ясный, как бы пронизав насквозь все его существо, раз навсегда отнял у него возможность понимать и ценить условную правду текущей жизни, изменчивую и временную. Подобная правда представилась ему ложью и только ложью. Он осудил ее, как некогда Антигона, во имя требований абсолютного Добра.

Все стало для него обманом и грехом, кроме высшего закона любви, живущего в наших сердцах, — этого голоса Божия, обращенного к нам. Только внутри нас, в этом законе — царство Божие, и достаточно это постичь, ощутить, как оно станет жизнью, реальностью, осуществленным добром.

«Стоит только захотеть» — вот краеугольный камень толстовской этики, ее путь и пафос. Стоит людям только понять и захотеть, — и они увидят солнце, и солнце будет в них.

А весь этот долгий путь прогресса, это медленное восхождение по исторической лестнице, вся эта кропотливая и непрерывная внешняя организация людей, право, государство, власть — все это обман и ложь, бестолковый танец в царстве теней, судороги заблудившегося человечества. И главное, все это «великий грех» перед лицом правды, сплошное нарушение истинного и единого закона добра и любви.

Ярко и мощно, всеми красками своей несравненной палитры обличает Толстой пороки наших относительных, «прагматических» ценностей. Последовательно раскрывает он неизбежную греховность всех наших внешних законов, исходящих от насильственного организма государства, извращающего и загрязняющего чистую природу человека. Издевается над этими законами и их служителями. С прямолинейной суровостью пророка отвергает всю культуру, пропитанную фальшью, нравственным компромиссом, извилистой сложностью заблуждения.

Все это — по ту сторону «аустерлицкого неба». А здесь, с ним — «простота, добро и правда», без которых нет и не может быть величия…

Для него, видевшего солнце, узники пещеры — мечутся в обмане и грехе. Но ведь, с другой стороны, и для этих самых узников не менее очевидна его ослепленность в темной и запутанной пещерной обстановке. «Разучился разбираться в наших делах». Ослеп. И твердит свое, простое и яркое, но не подходящее к нашему лабиринту, не уясняющее в нем ничего и не выводящее из него. — Так говорит, или, по крайней мере, может сказать население сферы теней.