А разве цель, в свою очередь, не может превратиться в средство?

Издали она нередко рисуется такой заманчивой, привлекательной, окончательной. Но вблизи оказывается, что она вовсе не «конечная цель», а самое серое, будничное звено в прихотливой цепи исторического процесса. Горизонт раздвигается, открываются новые перспективы, новые цели, для которых достигнутая — только скромное и незатейливое средство. Такую метаморфозу разве не пережила на протяжении одного века хотя бы, скажем, идея демократии?..

Да, «гетерогения целей». Одно дело — субъективные умыслы, чаяния, стремления агентов исторического развития, другое дело — его объективная логика. В нашей время полезно запастись достаточной долей критического чутья, чтобы уяснить себе этот фундаментальный тезис теории исторического познания.

Колумб ехал в Индию, а натолкнулся на Америку. Не так ли и многие великие Колумбы мировой истории в погонях за нынешними прелестями сказочных Индий высаживались на берегах реальных Америк, открывая новые исторические этапы и эпохи, неожиданно и не по задуманному прославляя себя?..

Колумб открыл Америку попутно. Но «попутное» стало основным и главным. А то, что представлялось его субъективному сознанию как «главное», — так и растворилось в сфере химер: до Индии ему доехать не довелось…

Не доехали и великие папы средневековья до совершенной и вечной теократии. Но в попытках ее осуществления создали творческую и мощную культуру, своеобразную систему политических связей, «новый стиль» всемирной истории. Сделали все это опять-таки «попутно», но и тут, значит, объективный смысл процесса воплощается не в непосредственных и прямолинейных планировках, а в сложной и изогнутой конфигурации средств, обходов, перепутий. Средства объективно зафиксировались в цели, обходы застыли, став самодовлеющими, перепутья преобразились в рубежи. Ехидная историческая диалектика превращает центральные и красочные фигуры в несознательных попутчиков подлинных своих предначертаний и задач, до времени неисповедимых. А то, что самим этим фигурам в процессе борьбы и сутолоки, в бурливой игре субъективного воображения представляется побочным и попутным, оказывается нередко как раз центральным, пребывающим, стержневым.

В истории, как и в жизни, друг Горацио, есть много такого, чего не снится нашим мудрецам!..

В истории, как и в жизни, островки рациональных выкладок кругом объяты океаном таинственной иррациональной стихии, высший разум которой требует иных, не плоскостных, измерений.

В истории, как и в жизни, наш челн, по образу поэта, то и дело уносится приливом в неизмеримость темных волн –

II. Оппортунизм [179]

Самый этот термин — «оппортунизм» — достаточно скомпрометирован долгими и дружными усилиями политических романтиков, фанатиков и утопистов всех мастей, стран и устремлений.

Оппортунизм — это нечто серое, ползучее, презренное. Это жалкий и отвратительный «уж» Максима Горького — тот самый, который, как известно, «рожден ползать» и «летать не может». Который никак не способен понять, что «безумство храбрых — вот мудрость жизни». Сущий «мещанин»: читайте Иванова-Разумника!..

Однако не пора ли уже все-таки приступить к некоей реабилитации целого ряда идей и понятий, заклеванных политическими «Соколами», «Буревестниками» и прочими «гордыми птицами»? Не прошло ли уже, в сущности, время, когда «жажда бури, сила гнева, пламя страсти» — все эти высокие и прекрасные вещи — принимались безо всякой оглядки и возводились в перл создания безо всякого раздумья? Не осмотреться-ли? Не прийти ли в себя?

Но мы уже слышим суровый окрик разношерстных фигур, по-прежнему «охраняющих входы»:

— Прочь! Здесь объявлена богам за право первенства война!..

А давайте, наконец, попробуем не испугаться этого окрика. Боги ведь нередко оказываются на проверку оловянными, а молнии бумажными. Да и сами «птицы» — заводными…

Что такое оппортунизм?

Гамбетта — его духовный отец, выразитель, идеолог — определял его достаточно ясно:

— Политика результатов.

То, что мы называем «реальной политикой». Учет обстановки, трезвый анализ действительных возможностей. Приспособление к окружающим условиям, дабы успешнее их преобразить, направить к поставленной цели. Гибкость стальной пружины. Упругость живой ткани.

Противники Гамбетты пустили в оборот словечко «оппортунизм», придав ему порицательный, предосудительный смысл. Оппортунизм, мол, есть беспринципное подчинение фактам, «шествие в хвосте событий». Пользуясь современным термином, — «фактопоклонство».

Разумеется, это не так. Гамбетта имел и твердо знал свои цели. Если уж сравнивать, то он был в них куда сознательнее и тверже, чем большинство его крикливых противников. Но именно преданность целям заставляла его относиться серьезно к вопросам о путях их осуществления. Он понимал, что «политика налагает на нас необходимость делать много уступок, обходов, пускать в ход бесконечное множество средних терминов, средних решений… La moderation — c'est raison politique» [181] . Нет ничего хуже в политике, чем упрямое и безответственное доктринерство. И даже жертвенность не искупает порока ослепленности: «мученичество не есть аргумент истины» (Спиноза). Жертвы оправданы только тогда, когда они — реальные и необходимые средства к достойным и реальным целям. Выше «безумства храброти» должен быть поставлен — разум расчета.

Ибо далеко не всякий, твердящий «Господи, Господи», войдет в царство небесное.

«Цель и средство». Кажется, так ясно. Но в то же время здесь — начало новой большой проблемы. Мир не прост. И вредная фальшь — его искусственно упрощать.

Дело в том, что «в бесконечном ряду исторических явлений все является одновременно и причиной, и следствием» (Елленек). Везде связь, кругом «взаимозависимость». Относительны не только средства, но неизбежно и самые цели. То, что в рамках одной обстановки является целью, в пределах другой превращается в средство. Целью «русской политики» Англии до японской войны было уничтожение России, как морской державы. После Цусимы Россия превращается Эдуардом VII в «дружественную нацию», полезную для окружения Германии… Целью Наполеона было использовать революцию в качестве средства военной славы Франции и превращения ее в империю. Но вышло так, что сами наполеоновские войны стали средством распространения революционных идей и их международного торжества… Целью римской империи было расширение национального римского государства. Однако по мере своего осуществления эта цель неудержимо становилась средством утверждения идеи сверхнационального, всемирного гражданства, т. е. опять-таки, значит, новой «цели»… — Словом, повсюду причудливое сплетение посредствующих целей и целеподобных средств. Что же касается «конечных целей», то их, пожалуй, и вовсе не сыскать в нашем текучем временно-пространственном мире. Поистине, он есть мир бесконечных задач.

Если так, то ясно, что реализм должен распространяться не только на средства, но и на самые «цели». Не приводит к добру, когда реализм средств сочетается с утопизмом целей. Средневековые папы нередко доходили до виртуозного совершенства в практической политике; но их центральная цель — теократизация мира — была неосуществима, и не помогло политическое искусство, коверкалась и бунтовала жизнь, и страдали люди, — и «крушение дома сего было великое»…