Окончательно выясняется, что вновь народившееся белое движение идет под лозунгами, диаметрально противоположными прошлогодним. «Областничество», «самостийность», «федерализм», «плебисциты» и даже, увы, — территориальные уступки иностранцам за вмешательство в нашу гражданскую войну… [93]

Это — «реальная политика»? Нет, это скорее — судорога отчаяния, подменяющая самую цель политических стремлений. Это — плоды сердечной пустоты, сменившей былое воодушевление, «линяние» национальной души, в муках теряющей чувство жизни и веру в себя, «роняющей перья и влекущейся вниз», как говорил в «Федре» старый Платон…

Жутко. Жутко, что гаснет огонь большой государственности, римский «Алтарь Победы», вытесняемый лампадками мелким «домашним богам», «пенатам и ларам», «семейному уюту», патриотизму колокольни: — «мы вятские», «мы донские», «мы сибирские», «а мы свободный Кавказ» и т. д. А России нет. Нет Единой России — понимаете вы ужас врангелевской политики?!.. И в том, что ее нет, выдаются «реальные гарантии» союзникам.

Не будем вдаваться в оценку врангелевского диагноза. Не будем возвращаться к старой одиозной теме — трепещет ли сейчас хоть где-нибудь русское великодержавие (довольно уж об этом говорилось). Отметим лишь, зафиксируем самый диагноз.

А он ведь именно таков. Сам врач это признал, и фельдшера его повторяют. «Не до жиру, — быть бы живу». Пусть вызволяют хоть румыны, хоть поляки, хоть финны, «хоть сам чорт», — хоть за Бессарабию, хоть за Великую Польшу, за что угодно. Пусть каждая окраина довлеет себе (или соседям). Пусть каждая деревня стоит за себя. Забудем «мистические кремлевские сны», уйдем в свои хаты…

Да не подумают, что я хочу упрекнуть наше нынешнее белое движение в умышленно «бесчестной или преступно легкомысленной» раздаче русских земель, в каких-либо корыстных мотивах «классового» или иного порядка. Вульгарные аргументы «от экономического материализма» мне и здесь, как везде и всегда, органически чужды: — не материя, а дух в конечном счете правит историей. И я не сомневаюсь, конечно, что с великой душевной болью творят свою новую политику наши противобольшевистские вожди, мучительно сознавая всю неизбывную тяжесть лежащей на них исторической ответственности..

Источник их нового курса — в разочаровании, в потере веры. Потерпев крушение, они решили, что рухнула самая идеология «единой и неделимой»… Ну, если не навсегда, то надолго, — по крайней мере, «на десятилетия». И они уже считаются с этим, как с грустным фактом, они уже духовно согласились с ним. Их разочарование несравненно глубже и страшнее, нежели тех, кто осуществление старой, бесконечно дорогой идеи готовы искать хотя бы в красном империализме, богатом изъянами, но по-прежнему неизменном «в державной широте своих стремлений, в своей напряженной воле к жизни и к власти».

Не знаю, может быть, Врангель окажется прав, и Великая Россия есть ныне уже uberwundene Standpunct, «превзойденная ступень», топтаться на которой бесплодно и старомодно. Но разрешите уж ее приверженцам все-таки остаться на ней до конца. Утратить мужество — все потерять. Ближайшее будущее покажет, кто правильнее оценивает положение. Но приходится признать, что самый факт отпадения русских патриотов в ересь провинциализма есть, несомненно, крупный отрицательный фактор в процессе борьбы за государственное величие и единство страны. Не будь его, перспективы были бы неизмеримо светлее. Тщетно скрывать, что теперь они достаточно омрачились.

Да, дыханием глубокой душевной опустошенности веет с далекого юга. И привычные бодрые слова не заглушают сердечной тоски.

«…Душа озябла… Страшно, когда наступает озноб души…» (Розанов).

Приложение

Адмирал Колчак [94]

Маленький харбинский собор. Тесно, молящихся много. Кругом знакомые омские лица, — случайные листья облетевшего, осыпавшегося дерева… Торжественные напевы панихиды. Ладан, свечи…

— Об упокоении души раба Божия новопреставленного воина Александра…

Эпилог. Грустное завершение целого периода истории русской революции, какая-то новая грань, какой-то новый передел…

Душа полна воспоминаниями, впечатлениями такого еще недавнего и такого уже далекого прошлого: — весна, лето, осень…

18 апреля прошлого года. Страстная неделя, великая пятница. Омский большой собор, торжественная служба в присутствии Верховного Правителя. В первый раз вижу его близко, близко. Недавно еще приехал из освобожденной Перми, полный надежд и веры в национальное воскресение, и так естественно, что хочется ближе, лучше всмотреться в него, человека, как бы воплощающего собою эту веру…

«Интересные черты — записываю впечатления у себя в дневнике. — Худой, сухой какой-то, быстрые, черные глаза, черные брови, облик энергичный, резкий, выразительный… Если вдаться в фантазию, можно, пожалуй, сказать, что чувствуется на этом лице некая печать рока, обреченности».

Да, да — именно что-то роковое было в его фигуре, во всем стиле его облика. Это чувствовалось даже и тогда, когда его армия подходила к Самаре и Казани, его министры готовились к управлению во всероссийском масштабе, «демократия» величала его «русским Вашингтоном», а генерал Жанен почтительно приносил ему поздравления и приветы от верных союзников…

Другой момент, следующий этап.

20 июля прошлого года. Гений победы отлетел от нас, мы отступаем, отданы Уфа, Пермь, Екатеринбург… Вместе с делегацией омского «общественного блока» сижу против адмирала в большой столовой домика у Иртыша. Идет оживленная, несколько взволнованная беседа на больные темы дня — о развале на фронте и в тылу, о пороках управления, о безобразиях местных властей, об изъянах снабжения армий, наконец, о союзниках…

Адмирал волнуется, говорит быстро, жестикулирует. Затрагивается модный тогда вопрос о Японии, отмечает наивность тех, кто думает, что стоит только ее «попросить», и она немедленно же пришлет дивизии. Говорит о союзниках вообще:

— Мое мнение, — они не заинтересованы в создании сильной России. Она им не нужна.

И тотчас добавляет:

— Повторяю, таково мое мнение. Но ведь приходится руководствоваться не чувствами, а интересом государства. Разумеется, политика в смысле попыток привлечения помощи союзников будет продолжаться.

Подробно останавливается на вопросе об администрации:

— Скажу вам откровенно, я прямо поражаюсь отсутствию у нас порядочных людей. То же самое у Деникина — я недавно получил от него письмо… То же и у большевиков. Это — общее явление русское: нет людей. Худшие враги правительства — его собственные агенты. У большевиков на это есть чрезвычайка. Но не можем же мы им подражать — мы идем под флагом закона, права… Я фактически могу расстрелять виновного агента власти, но я отдаю его под суд и дело затягивается. Пусть общество поможет. Дайте, дайте мне людей!..

Беседовали долго, и общий стиль его характера, его интеллектуального и морального облика отчетливо запечатлевался в душе. Пусть это лишь «первое впечатление», но часто ведь именно оно наиболее цепко и ярко охватывает главное, основное…

Вечером того же дня я записывал у себя в дневнике:

«Диктатор… Всматривался в него, вслушивался в каждое слово — ведь «живая история»… Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности искусственной или показной. Думается, нет в нем тех отрицательных для человека обыкновенного, но простительных и даже нужных для «диктатора», свойств, которыми был богат Наполеон. Видимо, лозунг «цель оправдывает средства» ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя умом, быть может, он и сознает все его значение. В этом отношении другой герой нашего времени, вождь красной России Ленин — является ему живым и разительным контрастом.