В ряду различных откликов на эти события обращает на себя особое внимание утверждение, провозглашенное недавно в колумбийском университете одним из самых выдающихся европейских ученых нашего времени — французским государствоведом Л.Дюги. Это утверждение разрешает вопрос чрезвычайно радикально. Оно гласит:

Россия не нация. Россия еще далеко не вступила в национальную стадию своего бытия. Россия есть куча населения — не больше [321] .

II

Нам, русским, такое утверждение представляется достаточно неожиданным. Но оно принадлежит не какому-либо рядовому журналисту патриотической французской газеты, старающейся побольнее задеть Советскую Россию за ее нежелание платить старые долги и за ее преждевременный выход из войны. Его высказывает авторитетный деятель науки, профессор с мировым именем. Тем необходимее серьезно взвесить и проверить его аргументацию. Да и методологически не бесполезно посчитаться с отрицанием и сомнением: самокритика — неустранимый элемент самосознания. Сто лет тому назад в гораздо более яркой форме и сильных образах аналогичное сомнение в России было высказано одним из проникновеннейших наших мыслителей, Чаадаевым, в его первом «Философическом письме». Но уже в следующих письмах он сам в основном преодолел собственный пессимизм.

Очевидно, прежде чем говорить о русской нации, нужно дать себе хотя бы самый беглый отчет о понятии нации вообще.

Что такое нация?

Современная наука, как известно, довольно единодушно признает, что «нация — не естественные, а историко-социальные образования» (Еллинек). Ни единство расы, ни единство политической власти, языка, религии, ни наличность естественных границ — ни один из этих признаков не может считаться незыблемой принадлежностью нации.

В самом деле. Раса? — Но чистые расы — чистая абстракция: в действительности существуют лишь смешанные расы. «Чистой крови не найти теперь ни у одного народа Европы. Антропологический фактор играет вообще второстепенную роль в процессе создания нации. Высчитано, что в жилах Эдуарда VII текла всего одна семитысячная доля “английской крови”». «Deutschtum steckt nicht im Geblute» («Национальность немцев не заключается в крови» — нем.) — читаем мы у одного немецкого автора.

Политическая власть? — Но поляки до 1918 года? Но Италия до объединения? Конечно, государство есть мощный фактор национальной формации. Конечно, нация не может возникнуть вне политического объединения человеческой массы. Поляки вряд ли были бы нацией к 1918 году, не будь они прежде государством. Объединение германской нации в XIX веке совершалось под знаком славных воспоминаний о тысячелетней германской империи и черно-красно-золотом знамени. Но при всем том и государство не есть конститутивный признак нации. Бывают многонациональные государства (прежняя Австрия), бывают и нации, долгое время лишенные собственной государственности.

Общность языка? — Но Бельгия? Швейцария, Соединенные Штаты Северной Америки? Конечно, и язык — великий фактор национального единения, но опять-таки и он не может считаться сущностью нации.

Религия? — Но разве современные религии не претендуют на общечеловеческую, сверхнациональную миссию? Разве латинские народы не объединены общностью религии, оставаясь, однако, обособленными нациями? Разве, в другой стороны, в пределах одной нации не наблюдается вероисповедных различий (протестантизм и католицизм в Германии)? И разве, наконец, нации никогда не меняют своих религий, оставаясь самими собой?..

Естественные границы? — и этот признак не представляется обязательным: на однородной территории подчас размещаются различные нации, а разнородные территории занимает одна и та же. Правда, «исторический индивидуум» обыкновенно стремится подыскать себе подходящую «географическую плоть», но ни о каком твердом «законе» тут не может быть и речи.

Итак, все эти определения при ближайшем рассмотрении оказываются второстепенными, не только недостаточными, но даже не всегда и необходимыми. Так что же такое нация?

Современная теория подчеркивает существенный субъективный источник нации. Нация есть состояние сознания. Ее объективная реальность психична, духовна. Общность традиций, потребностей, стремлений — вот что такое нация. Общность исторических судеб, общность воспоминаний, прочувствованное, а затем и осознанное единство воли к совместной жизни. Наследственная привычка, переходящая в общую природу и обособленный характер. Нация есть союз живых и мертвых поколений, единение богатых и бедных, властвующих и подвластных, ученых и неграмотных. Нация имеет свои культурные символы, свои нетленные ценности. «В нации входят не только человеческие поколения, но также камни церквей, дворцов, усадеб, могильные плиты, старые рукописи и книги. И чтобы уловить волю нации, нужно услышать эти камни, прочесть истлевшие страницы» (Бердяев). Национальная история — непрерывное творчество, усилие, делание. Национальная культура — Пантеон, где уживаются вместе разные ценности, и не навязать односторонней рефлексией национальной идее застывшего содержания. Покуда нация живет, она — не данность, а задание и становление, она — резервуар существенно новых возможностей, новых культурных содержаний и состояний, новой борьбы. Она — богатство, а не односторонняя скудость. Она — единое во многом: не бесформенная расплывчатость, но и не монотонный аккорд. И внутренний смысл ее единства в его конкретной целостности познается лишь тогда, когда она исторически исчерпана.

Пройдите по улицам и площадям Парижа. Тут памятник Людовику Святому, там Дантону, здесь — «жертвы революции», там — могила Императора. А вот — Notre Dame… А неподалеку — Гревская площадь… потом — Коммуна… А дальше, за городом — Версаль, Фонтенбло… В этих камнях живет история, и Франция остается в них равной себе, несмотря на всю их разнокачественность. Национальная культура, понятая как творчество, процесс и предание, есть величайшая терпимость и плодотворная полнота: Цезарь в ней встречается с Брутом, и Вольтер с Жозефом де-Местром…

Нация имеет неугасимые свои маяки — своих великих людей. Образы единства, знаки связи, живые ключи вдохновения и веры в себя. Кант и Гете, Фридрих Великий и Бисмарк — разве эти имена не звучат национальной музыкой для немцев? И разве Ньютон или Шекспир не стали национальным знаменем для англичан?

«Посмотрите, чем Шекспир стал для нас, — писал мудрый Карлейль. — Он величайшее наше достояние, какое только мы доныне приобрели. В интересах нашей национальной славы среди иноземных народов мы ни в коем случае не отступились бы от него, как величайшего украшения всего нашего английского созидания. Подумайте, если б нас спросили: англичане, от чего вы согласны скорей отказаться — от своих индийских владений или от своего Шекспира? Что предпочитаете вы — лишиться навсегда индийских владений или потерять навсегда Шекспира? Это, конечно, был бы очень трудный вопрос. Официальные люди ответили бы, конечно, в официальном духе. Но мы, со своей стороны, разве не чувствовали бы себя вынужденными ответить так: — останутся у нас индийские колонии, или не останутся — но без Шекспира мы жить не можем. Индия во всяком случае когда-нибудь отпадет от нас, но этот Шекспир никогда не умрет, он вечно будет жить с нами. Мы не можем отдать нашего Шекспира» [322] .

III

Проф. Дюги, в общем, разделяет изложенную концепцию нации, господствующую в современном государствоведении. Основным признаком нации он считает «общую борьбу для достижения общей цели и, в особенности, общего идеала». Он красноречиво отмечает значение исторического прошлого в деле выработки национального сознания: «чем длительней и тяжелей борьба, тем драгоценнее жертвы, острее страдания, тем крепче и неразрывнее национальное единство». Он вскрывает наличие религиозно-мистического элемента в чувстве родины. Он признает, что в нацию входят все члены социального целого, связанные единством определенной территории — от низшего до высшего, от неграмотного до ученого: лишь бы они обладали сознанием некоей общей цели, прикрепленной к их земле. Он отличает народность от нации, по сущности своей отнюдь не связанной этническими определениями. Он присоединяется к Ренану: «la nation est une formation historique» [323] .